— Вы ставите в Новокузнецке уже не первый спектакль. Поделитесь впечатлениями о Новокузнецком драматическом театре, о работе с артистами, об атмосфере.
— Если в третий раз приезжаю, значит, мне здесь уже нравится. Очень профессионально оснащённая труппа. Если говорить конкретно про работу с артистами, то мне нравится, что артисты (многие, не буду говорить все) умеют импровизировать. Для меня этюд, то есть импровизация артиста на сцене, играет очень важную роль. Мы начинаем с этого репетиции. То, что новокузнецкие артисты находятся в предложении (предлагают что-то своё – давайте сделаем так или так) – это очень хорошо. Я езжу по России. Порою приезжаешь в театр и начинаешь заниматься педагогикой больше, чем режиссурой. Здесь с этим попроще.
— Почему Вы выбрали пьесу «Жанна» для постановки, ведь у той же Ярославы Пулинович есть, например, эмоционально мощная «Наташина мечта», которая одно время была на волне театрального хайпа. Почему именно «Жанна»? Связано ли это с тем, что мы живём во время сильных женщин, феминизма?
— Отдельно феминизм я не выделял как тему. Для меня эта пьеса чрезмерно актуальна, мне важна роль Жанны как человека, который влияет на судьбы других людей. Не просто на сегодняшний день, а на судьбу. Для меня эта пьеса будет актуальна до тех пор, пока люди будут узнавать в этих персонажах себя, будут сидеть на диване и ничего не делать с этим. Здесь, конечно, разговор идёт и о менталитете страны, и о социальной обстановке, от которых в том числе зависит судьба Жанны. Всё, что отрицательно на неё повлияло, она вываливает на других людей. Она уже не может не совершать разрушающие поступки – она уже выжженная пустыня. Это явилось главным для меня в этой работе.
Если говорить о самой пьесе, то «Ганди молчал по субботам», например, предложил театру я, а «Жанну» мне предложил театр. Я согласился, потому что мне была известна эта пьеса. Не могу сказать, что я всегда хотел её поставить, но вспомнив события пьесы, я понял, что да – это мой спектакль.
— Было ли у Вас такое в практике, что Вы ставили пьесу под определённого актёра? Допустим, взять наш театр: идёте Вы по театру, встретили Елену Амосову – о, она бы отлично сыграла роль Жанны в пьесе Ярославы Пулинович, надо бы поставить.
— Это тот самый случай (улыбается).
— Вы сказали, что Жанна не может не совершать поступки, которые ломают судьбы людей. В финале она хочет забрать ребёнка у Андрея и Екатерины. Как Вы думаете, это такой же поступок, чтобы сломать судьбу Андрея или нечто благородное?
— Это очень сложный вопрос. Этот звонок по телефону написан драматургом как итог всей жизни героини – она не может не позвонить. При всём том, что была вот эта предыдущая сцена, где она качает этого ребёнка, даёт лекарства Кате, она как бы стала другой – хорошей какой-то. Но она не может не позвонить. У неё этот звонок уже в ощущениях. Так я сформулировал для себя позицию драматурга. У нас с артистами может быть ещё один вариант решения – важно в какой атмосфере это сказано. Думаю, что посмотрите спектакль и всё увидите. Это тот случай, когда то, что я хочу сказать финалом, я скажу финалом.
— Влияли ли Вы на чью-то судьбу, что человек, пообщавшись с Вами, пришёл в театр (не зрителем)?
— Да. Конкретный пример: один парень в Одинцово, когда у меня была там молодёжная студия, пришёл на мой спектакль. Парень уже окончил один ВУЗ, отслужил в армии, такой «солдафон». И вот он пришёл ко мне: «Здрасьте. А Вы можете меня подготовить? Я посмотрел ваш спектакль, и мне захотелось попасть в театр». Я его как-то подготовил. В Москве много театральных институтов. Он не попал в один-другой, а потом раз и поступил в Щепкинское училище. Когда он учился на 4-ом курсе, я его позвал в свой спектакль «Палата №6» по Чехову. А потом его приняли в МХТ им. А. П. Чехова, сейчас он артист.
— А есть ли режиссёры, которые повлияли на Вас?
— У меня в жизни было несколько кумиров, один остался – это Юрий Бутусов. Но на мою театральную судьбу повлияли и Сергей Женовач, и Римас Туминас, Лев Додин, Александр Морфов, болгарин, когда я учился и потом работал в Питере, он был главным режиссёром Театра Комиссаржевской.
— Вам больше нравится ставить спектакли по современным или классическим произведениям?
— Одинаково. Классические произведения, особенно проза, мне нравятся тем, что там я могу создавать свою необычную атмосферу, состоящую из многих компонентов – музыки, звука, света, каких-то элементов декораций очень условных. На прошлом спектакле, предыдущая наша премьера, которую мы тоже делали с Лёшей Лобановым, — «Базаров» по «Отцам и детям» в Великих Луках, Лёша повесил канаты, которые трансформировались в течение спектакля. В «Онегине» в Омске тоже был минимализм, крафтовая бумага на заднем фоне. Мне интересно работать с актуализацией классических произведений и абсолютно неинтересно ставить классические произведения в традиционной манере, скажем так, — Тургенева в бакенбардах и с кринолинами, иллюстрацию того, что написано в романе. Я видел достаточно таких работ, мне показалось, что всё это неактуально, как-то скучно. Я вырабатываю на классических произведениях свой определённый стиль. Современные тексты мне, конечно, интересны. Вот, например, «Ганди молчал по субботам» Анастасии Букреевой – я был вдохновлён пьесой, предложил её директору этого театра Марине Александровне, она согласилась. Эта пьеса вошла в тройку лучших конкурса «Кульминация» 2017 года. То есть мы изначально выбрали топовую пьесу, это сыграло свою роль. Современные пьесы, как «Ганди» или «Жанна», уже актуальны. Другое дело, что это абсолютно разные миры, разная драматургия. Если про Чехова говорили, что в то время это была новая драма, то сейчас «новая драма» — это другая планета.
— Современный театр довольно эклектичен. Как Вы думаете, есть ли у современного русского театра свой особый язык?
— Я называю это многоязычие, потому что у каждого режиссёра свой язык. Был, наверное, свой язык в какие-нибудь 50-е годы, когда был один язык у всех – соцреализм. Потом появился театр «Современник» — стало веселее.
— А Ваш язык?
— Я могу сказать, что я его ищу. Мне кажется, это самое важное. Можно, конечно, следовать кумирам, можно подражать, и это тоже зритель проглотит, воспримет и будет счастлив. Очень сложно описать художественный стиль словами. Я стараюсь сделать так, чтобы спектакль состоял из образов, мой спектакль – это монтаж образов, не соединение актёрских работ по сквозному действию и сверхзадаче, по событиям. Хотя у меня в каждой работе присутствует событие и разбор. Образ – это комплексное воздействие на зрителя. Образ несёт смысл, тему, сообщение и какую-то эстетику (здесь как тяга к прекрасному, этот термин люди понимают по-разному). Можно просто сделать спектакль-«табуретку» – разобрать его по сквозным действиями событиям, и артисты всё сыграют, и люди поймут, что-то уловят. Но для меня это будет нецельно, будет однобоко. Я всегда ищу какое-то третье измерение.
— Случалось ли Вам в жизни сталкиваться с какой-либо цензурой?
— Была неофициальная цензура со стороны зрителей. Просили уменьшить количество алкоголя на сцене, говорили «у вас Дуня в «Станционном смотрителе» в красных шортах – как так можно, это надо убрать». Со стороны чиновников – нет.
— А есть внутренняя цензура? Темы, за которые Вы не возьметесь?
— Да. Я очень не люблю делать на сцене какие-то вещи совсем уж ниже пояса. Я не против эротики в театре, если это не вызывает мысли о пошлости. Хотя всё это для разного зрителя, кто-то, может, воспримет это нормально и будет кричать «браво». А если говорить про нецензурную лексику, то это я люблю и против закона, который запрещает мат.
— У Вас есть хобби? Или театр – это Ваша жизнь?
— С этим сложно. У меня есть хобби – постройка дома. Я его строю уже третий год своими руками, но это происходит раз в году, потому что всё остальное время – это театр. Конечно, у меня есть семья, и они страдают от того, что я постоянно в разъездах, это очень тяжело для них. Я приезжаю на постановку и занимаюсь только театром. Вот это мой минус. Я своих домашних таким поведением, большой занятостью обижаю. С женой были разные разговоры по поводу того, чтобы меньше работать, но достигнуто понимание.
— Часто ли Вы посещаете театр как зритель? И думаете ли Вы на чужих спектаклях «я бы сделал по-другому, справился лучше»?
— Постоянно. Постоянно я думаю, как бы я сделал. Это уже профессиональная деформация, мне сложно просто смотреть спектакли. Конечно, когда я смотрю спектакли Бутусова, Туминаса, Додина, я воспринимаю их как обычный зритель, но не всегда удаётся на них попадать. На спектаклях других режиссёров у меня идёт внутренняя работа, постоянный мыслительный процесс. Раньше я думал: «Ё-моё, чёрт побери, зачем ты так делаешь?!». Сейчас я понимаю, то, что мне не нравится, может нравиться большинству других людей. Также и с моими спектаклями, я уже давно для себя это уяснил. Поэтому я просто думаю, если это «украсть», то как бы это сделал я, вот это место мне не нравится – как это можно переделать.
— А было такое, что Вам в лицо высказывали своё не очень положительное отношение к Вашему творчеству?
— Да. Это тяжёлые моменты. Первый раз это произошло в ГИТИСе, тогда я воспринял всё достаточно болезненно. Если говорить о профессиональной критике, то постоянно критикуют, постоянно говорят «зачем вы это сделали», «в спектакле много музыки», «он кожаную куртку в Онегине надел – зачем», «а вот актриса вышла как Кот Базилио – уберите». Я ни разу не переделывал спектакли после замечаний критика – я всё время делаю выводы на будущее. Я спокойно отношусь к театральной критике – это нормально, правильно, без этого театр бы не двигался.
— У Вас довольно широкая география проектов? Следите ли Вы за судьбой своих спектаклей?
— Я созваниваюсь, узнаю из разных источников, как прошёл спектакль. Кто-то говорит «так классно, хорошо», а кто-то «ну, что-то играли они так сегодня…». Я выясняю причины, могу позвонить звукорежиссёру и спросить, почему звук сегодня давил. Это редко случается и больше на стадии выхода спектакля, а дальше спектакль встаёт на ноги.
Текст: Анна Резвова.
Фото: Новокузнецкий драматический театр.